Наберите в поисковике «русское общинное сознание», «коллективизм», и вы тут же окажетесь в центре полемики. Одни утверждают, что эти понятия — основа нашей жизни, другие — что это путы. Кто же прав?
О чём спор
«Коллектив», «коллективизм» — слова относительно новые. У Владимира Даля они появились только в третьем издании, в конце XIX века. А вот «община» — из далёких глубин прошлого, и как любое слово, имеющее многовековую историю, оно не раз изменяло свой смысл и в жизни, и, соответственно, в общественном сознании.
Известна община как «форма объединения людей, свойственная в основном первобытно-общинному строю. <Она> характеризуется общим владением средств производства, полным или частичным самоуправлением» [Словарь исторических терминов (Составитель В.С. Симаков) СПб., 1998. С. 198]. Это родовая община, существовавшая у многих народов как первая форма общественной организации.
Потом была крестьянская поземельно-передельная община («мир»), известная на Руси с XIV века. Она «владела пахотными и сенокосными угодьями на началах уравнительной развёрстки», но обладала выборными органами — старостой, целовальником, сотским, сборщиком, раскладчиком и т.д. [Князев Е.А. Родная старина: Слова, термины, образы. М., 1996. С. 200].
Была, наконец, сельская община как низшая единица хозяйственного самоуправления, появившаяся в России в 1860-х годах, после крестьянской реформы.
Так какую общину и какое общинное сознание имеют в виду спорящие?
Одни — те, которые с консервативно-государственническими воззрениями, — держат в уме общину как самоуправляемую организацию, где существовала взаимопомощь, где крайне высоко ценилась «справедливость, понимаемая как изначальное социальное равенство людей, основанное на экономическом равенстве (по крайней мере, равенстве мужчин) по отношению к земле» [Бороноев А.О., Смирнов П.И. Россия и русские: Характер народа и судьбы страны. СПб., 1992. С. 60].
Другие — те, кто с либеральными воззрениями, — прежде всего видят в общине её негативную сторону. Они говорят, что это был «…инструмент государственного принуждения», в нём «как и везде, круговая порука в России препятствует повышению эффективности сельскохозяйственного производства…» [Гайдар Е.Т. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. М., 2005. С. 268].
Критики общины, кроме того, напоминают, что Пётр Столыпин — государственник и по духу своему далеко не либерал — делал всё, чтобы разрушить, искоренить сельскую общину, потому что понимал — она архаична и тянет Россию назад, не давая ей развиваться. Столыпинская реформа привела к тому, что уже в 1909 году из общины вышли 579 тысяч крестьянских дворов и благодаря этому объём валовой продукции сельского хозяйства за 1900-1913 годы вырос на треть [Гайдар Е. Смуты и институты. М., 2015. С. 171–172].
У нынешних защитников общинных принципов и общинного сознания нет конкретных фактов, а тем более экономических показателей. Поэтому они вынуждены аргументировать декларативными утверждениями, как, например, Игорь Лизунов, председатель правления Обнинской городской казачьей общины «Спас»:
«Общинная организация, общинное мироощущение подтвердили свою жизнеспособность — они сохранились в сердцах и сознании русских людей…», «Общинные интересы — это национальные, государственные интересы», «В современном русском человеке до сих пор жива историческая память об общинной жизни» [https://rusidea.org/4712].
Сам себе контролёр
Русская община, трансформируясь, продержалась с древних времён до начала ХХ века не только потому, что помогала крестьянам выживать в сложных условиях российского земледелия, и уж вовсе не потому, что русский народ имел общинное сознание. Общиной, где имелся староста и царила круговая порука, было легче управлять.
Это очень хорошо понимал Иосиф Сталин. В 1920-е годы в советской России широко развивалось кооперативное движение, работали артели. Но с началом сталинской индустриализации артели были уничтожены, а кооперативы свёрнуты. Они, со своими выборными руководителями и независимостью в работе, не встраивались в жёсткую вертикаль власти. Более того, противоречили ей.
Кооперативы и артели не вписывались и в систему коммунистического тоталитаризма. Его принцип ещё в 1920 году сформулировал Николай Бухарин: «…Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи» [Бухарин Н.И. Экономика переходного периода // Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 168]. Владимир Ленин, читая эту работу теоретика партии, отчеркнул на полях часть этого абзаца со слов «методом выработки» и написал: «именно!» [Там же. С. 454]. Но только опять-таки с конца 1920-х годов был окончательно найден надёжный инструмент выработки этого нового человечества — коллектив.
А поскольку в тоталитарном государстве всё должно быть тотально, коллективы стали насаждать всюду.
На селе создали колхозы. При этом в ходе коллективизации свыше миллиона крестьянских семей разорили и ликвидировали, из них 381 тысячу депортировали в необжитые районы Севера и Востока страны [Канун и начало войны: Документы и материалы. Л., 1991. С. 11]. В промышленности и строительстве образовали бригады, участки. В учебных заведениях — октябрятские звёздочки, пионерские отряды и дружины, комсомольские ячейки и организации…
Где бы человек ни жил, ни работал, ни отдыхал, он всюду с детства до глубокой старости оказывался в коллективе. В детском или молодёжном, в трудовом или творческом, в туристском или спортивном, в воинском или балетном, в коллективе учёных или филателистов… «В 1984 г. в Советском Союзе насчитывалось около 2,5 миллиона коллективов» [Хархордин О.В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб., 2016, 2018. С. 72], по одному на каждые сто человек, включая грудных младенцев, пожилых и тяжелобольных.
Словарь современного русского литературного языка (ССРЛЯ) определяет коллектив как «совокупность людей объединённых общими целями, общей деятельностью». Но в СССР членами коллектива могли быть и люди, которых не объединяло ни то, ни другое. К примеру, отдыхающие санатория или жители коммунальной квартиры. В реальности коллектив определялся другими признаками — наличием руководителя (секретаря парторганизации, бригадира, директора, тренера и т.д.), который зачастую избирался, но обязательно по указанию вышестоящей инстанции, а кроме того — сексота.
Иногда руководитель мог быть одновременно и сексотом, например, ответственный квартиросъёмщик в коммуналке. А иногда и руководитель, и сексот были не нужны. Вот две конкретных истории.
Одну рассказал мне мой дед Иосиф Бруссер. В 1942 году трое офицеров их воинской части решили своим маленьким коллективом отметить День Красной армии. Запаслись спиртом, хорошо выпили. Но закуски, конечно, почти не было, ведь воевали они под стенами блокадного Ленинграда. И одного из троих здорово развезло. Причём настолько, что он рассказал анекдот про Сталина. На следующий день двоих арестовали: одного — за то, что рассказал, а второго — за то, что не донёс. Донёс третий, утром, ещё толком не протрезвев, — из страха, что второй его опередит.
А вот короткий отрывок из воспоминаний известного петербургского историка искусств Михаила Германа о послевоенных годах в Ленинграде: «…мамина приятельница (еврейка) призналась, что гимн не выключает, поскольку её соседка по коммунальной квартире проронила удивлённую фразу: “Что же это вы наш гимн не слушаете?”» [Герман М.Ю. СПб., 2006. С. 132]. Тут необходимы два пояснения. Первое: дело происходило в конце 1940-х, в разгар «борьбы с космополитизмом», то есть в разгар антисемитской кампании. И второе: государственный гимн передавали по радио дважды в сутки — в полночь и в шесть утра.
Такие факты помогали не только оперативно выявлять инакомыслящих, но и превращали коллектив в саморегулируемую и самоконтролируемую систему.
Находясь всюду и всегда в коллективе, человек привыкал, что за ним постоянно следят, а значит, во избежание неприятностей, следует вести себя так, как требует официальная пропаганда. Касается ли это увлечений алкоголем, лицами другого пола или отношения к властям.
Коллектив быстро стал фетишом. Вопрос «Вы что же, против мнения коллектива?» требовал однозначного ответа, потому что «Коллектив всегда прав!». Хотя на самом деле обычно это было мнение не коллектива, а вышестоящего начальника. Тем не менее, замечает экономист и политолог Олег Хархордин, это не мешало официальным советским философам говорить о коллективе как о «принципиально новом типе человеческой общности» [Хархордин О.В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб., 2016, 2018. С. 91].
Если советская повесть или роман, пьеса или кинофильм была построена на коллизии взаимоотношений личности и коллектива, конфликт обязательно решался по одному из двух сценариев. Или воздействие коллектива побеждало, оказав на личность благотворное влияние. Или, что встречалось реже, признавалось, что коллектив (но, упаси боже, не партийный!) в лице своих лидеров слегка перегнул палку. Однако и в этом случае благодаря поддержке вышестоящих инстанций, представляющих более сознательный коллектив, коллектив всё-таки побеждал.
Жизнь уже всё решила!
Советский коллективизм противопоставлялся индивидуализму — понятию, совершенно чуждому здесь, в СССР, но неотъемлемому для Запада. Там, благодаря этому индивидуализму, личность, с одной стороны, одинока и беззащитна, а с другой — игнорирует всех вокруг, думает и печётся только о себе, не гнушаясь при этом ничем.
Коммунистические идеологи утверждали, что отечественный коллективизм — неотъемлемая черта нового советского человека, воспитанного советской властью, а почвенники — что это наша исконная национальная черта.
Однако в конце 1980-х годов, едва в Советском Союзе было разрешено частное предпринимательство, в бизнес ринулись тысячи, а потом и сотни тысяч, миллионы людей. Все они вмиг позабыли про коллективизм.
Отдельные интеллектуалы объясняли этот феномен тем, что «коммунистические ценности никогда не имели особой популярности среди советского населения, а за годы перестройки их развенчали почти полностью. Скептическое большинство возражало им тем, что трудно поверить в столь разительные перемены в ценностных ориентациях масс, которые просто не могли успеть поменять свои повседневные привычки за три-пять лет перестройки», и потому всё это «лишь преходящая мода» [Хархордин О.В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб., 2016. 2018. С. 5–6].
Мода или не мода? — спор оказался схоластическим. В течение считанных лет — с точки зрения истории, фактически одномоментно! — Россия получила слой бизнесменов, которые уже к началу нового века худо-бедно кормили и одевали-обували Россию. Да, всё это далось немалой кровью, да, кормили-обували-одевали во многом импортом и зачастую не ахти как качественно. Но всё-таки бизнес работал и зачастую не только гулял, просаживая деньги на рестораны, рулетку, мерседесы и особняки, — шёл в рост!
Не менее, а, может быть, более впечатляющих успехов уже в XXI веке русский бизнес достиг за границей, в тех странах, где развита государственная, а также финансовая, законодательная и судебная инфраструктура, необходимая для успешного предпринимательства. «По некоторым подсчётам, “русские” (точнее — выходцы из стран постсоветского пространства) контролируют и управляют в Америке и Европе активами, рыночная стоимость которых превышает $1,5 трлн,— пишет экономист и социолог Владислав Иноземцев. — Таким образом, без преувеличения можно сказать, что “русский мир” практически с нуля создал вовне России экономику и интеллектуальное сообщество, соизмеримые с самой Россией: технологическое и промышленное производство подконтрольных ему компаний в несколько раз превышает несырьевой сектор российской экономики…» [Иноземцев В. Несовременная страна: Россия в мире XXI века. М., 2018. С. 265].
***
Народ-коллективист был крайне выгоден для самодержавно-авторитарного режима. Люди, которые сбиты в общину, легко управляемы. Но для коммунистического тоталитарного режима такой народ был просто необходим. Коллектив являлся основной ячейкой советского общества. Отказ от принципа коллективизма был бы равнозначен крушению всего строя.
Вот почему и члены дореволюционной общины, артели, и советские люди, всегда и всюду оказывавшиеся членами того или иного коллектива, попадали в коллективисты. Таковы были навязанная властью реальность, средство выживания, а то и «просто выражение приверженности определённой идеологии» [Хархордин О.В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб., 2016, 2018. С. 6].
Называть один народ коллективистом, а другой — индивидуалистом в корне неверно. Склонность к тому или другому — сугубо индивидуальная черта, которая в разных условиях обычно проявляется по-разному и не имеет отношения к национальному характеру.
